«Регионам нужны деньги, а не свобода» Ректор ВШЭ Ярослав Кузьминов о том, кто оплатит экономический рост
Ярослав Кузьминов. Фото: Михаил Почуев / ТАСС
Высшая школа экономики (ВШЭ) — одна из ведущих либеральных «фабрик мысли», чьими рекомендациями власть пользуется, вне зависимости от идеологических предпочтений. Нынешний первый замглавы президентской администрации Сергей Кириенко унаследовал от своего предшественника Вячеслава Володина и кресло председателя наблюдательного совета ВШЭ. Ректор ВШЭ Ярослав Кузьминов участвовал в подготовке экономических предложений, с которыми Владимир Путин вышел на президентские выборы 2012 года. А сегодня помогает кудринскому Центру стратегических разработок готовить программу, которая будет реализовываться после 2018 года. В интервью «Ленте.ру» Кузьминов рассказал, на чем, по его мнению, нужно сосредоточить внимание в ближайшие годы.
«Деньги стремительно тают, и все зависит от твоего политического ресурса»
«Лента.ру»: В связи с приходом Дональда Трампа многие заговорили о закате эры глобализации и тотальном наступлении протекционизма. Значит ли это, что модели экономического роста с расчетом на экспортный потенциал уже себя не оправдывают?
Кузьминов: Почему пошла такая волна? Потому что экономика оказалась на рубеже новой технологической революции.
Если бы повсеместно по-прежнему господствовало производство с преобладанием монотонного ручного или конвейерного труда, никто бы не заикался о том, чтобы возвращать в Штаты или Европу какие-то отрасли промышленности. Но теперь все чаще основная механическая работа делается роботами. Вмешательство человека ограничивается наладкой, контролем, дизайном. А эти специалисты и раньше сидели в Берлине или Детройте, а не в Ханьчжоу. Соответственно, перенос производства становится возможным. Точнее, стоимость переноса определяет всю цену вопроса. Но это тоже довольно дорогое удовольствие.
Тем не менее сегодня ни одна страна, даже такая могущественная, как США, не может окуклиться и построить замкнутую экономику, которая не будет ничего покупать за границей. А наша экономика исторически имеет экспортную ориентацию. С 2001 по 2016 год среднегодовой прирост ВВП составил 3,4 процента, из которых около 3 пунктов были прямо или косвенно обеспечены ростом экспорта.
Но с 2014 года мы потеряли в годовом выражении 220 миллиардов долларов валютных доходов. Для нормального роста нам надо через 5 лет восстановить хотя бы половину этой суммы. При этом важно, чтобы в добавленной стоимости экспортируемых товаров была высока именно российская доля.
С сырьем так и происходит, и его экспорт был и остается выгодным. Ценным ресурсом становятся отрасли новой экономики, в которых импортная составляющая по определению невелика.
«Надо реструктурировать экспорт образования, обучать более дорогих студентов »
Фото: Григорий Сысоев / РИА Новости
Например, к 2025 году 30-40 миллиардов долларов экспортной выручки могут дать IT, образование, здравоохранение, культурно-туристические кластеры. Это в 2-3 раза больше, чем сегодня дает экспорт вооружений.
У нас уже сейчас экспорт образования достигает 1 миллиарда долларов. При этом по количеству иностранных студентов мы находимся рядом с Австралией, у которой доход по этой отрасли 17 миллиардов.
Надо реструктурировать экспорт образования, обучать более дорогих студентов. Этим должны заниматься ведущие вузы, где образование уже сейчас стоит в среднем 5 тысяч долларов в год. Программа 5-100 имеет одной из задач создание условий для такого экспорта.
К тому же экспорт образования окупается два раза. Значительная часть студентов остается в стране, где они окончили университет. Это самая ценная часть трудовой миграции — люди, во-первых, квалифицированные, а во-вторых, культурно адаптированные.
Но правительство почему-то не спешит тратить появившиеся дополнительные нефтегазовые доходы на финансирование образования, медицины, несмотря на их уже не социальную, а экономическую значимость.
Пока бюджет сводится с дефицитом, и я бы не говорил о «дополнительных доходах»: мы просто быстрее или медленнее проедаем резервы. Другое дело, что и в таких условиях нужно больше инвестировать в будущее, в человеческий капитал и инфраструктуру, чем мы это делаем.
Мы пока этому не научились. Все привыкли жить в условиях расширяющегося бюджета. А он больше не расширяется. Поэтому максимум, что пытается делать правительство, — это «вербальные интервенции» о приоритетности вложений в человеческий капитал и сохранение финансирования этих секторов в номинальном выражении. В реальном выражении с учетом инфляции бюджеты сокращаются уже четвертый год. Финансирование образования упало почти на 30 процентов по отношению к 2012 году. Благодаря указам президента удается удерживать зарплаты, но возможности развиваться резко сократились. Для школ — это финансирование повышения квалификации педагогов, экскурсии, библиотеки, даже учебный инвентарь. Для вузов — электронные подписки, лабораторное оборудование, стажировки. И возможность инвестировать в исследования. Что такое вуз без науки?
Не лучше ли тогда инфляционное финансирование, чем потеря будущего?
А почему вы считаете, что деньги в этом случае пойдут в образование? Когда все понимают, что деньги стремительно тают, и все зависит от твоего политического ресурса, образователи и врачи — последние, кто этот ресурс находит.
Значит, будем ждать макроэкономической стабилизации. Но где гарантия, что при заявленном снижении инфляции до 4 процентов блага польются широким потоком?
Для роста надо сбить не только реальную, но и ожидаемую инфляцию до 4-5 процентов. Это важный психологический рубеж для экономики. Это уровень, когда предприятия могут перестать автоматически поднимать цены. Когда в стране очень высокая инфляция — вы их не снижаете, пусть даже товар покупать стали хуже. Сделки не заключаются, в экономике ничего не происходит. Низкая инфляция — это доступные кредитные ресурсы. Средний бизнес будет расширять производство и предложение товаров и услуг в этом случае.
Устойчиво, пусть и медленно, растущая экономика дает возможность государству планировать на перспективу. А как только ты от сиюминутной ситуации переходишь к оценке перспективы — шансы образования и науки резко возрастают.
«У нового Ломоносова есть возможность взять образовательный кредит»
А вы как руководитель одного из крупнейших вузов готовы снизить цены на платные места в случае замедления темпов инфляции до 4 процентов в год?
Цену снижают при падающем спросе или когда хотят увеличить объем продаж. Последний раз ВШЭ приняла в Москве в бакалавриат 2 тысячи бюджетных и 3 тысячи платных студентов. Минимальный балл, при котором мы берем документы для участия в конкурсе, — 55, 60, часто даже 70. Без этих ограничений могли бы набрать и 5, и 6 тысяч. Зачем же нам снижать цену?
ВШЭ, как и другие ведущие университеты, озабочена прежде всего качеством студентов. Поэтому при высокой цене мы устанавливаем 30-, 50-, даже 70-процентные скидки для тех, кто не прошел к нам на бюджет, но имеет высокие баллы, 80 и выше. Это аналог того, что в американских университетах называется scholarship, частичное покрытие платы за образование самим вузом. В Вышке это 37 процентов платников.
«Я за то, чтобы раз в три года менять формат ЕГЭ»
Фото: Евгений Епанчинцев / РИА Новости
Есть еще один фактор. Образование — это специфический «товар». Цена на него — не только издержки, но и репутационный сигнал. Для человека, который покупает образование, цена — это знак качества. И снижение цены он воспримет не так, как если бы узнал о скидках в автосалоне. Он решит, что у вуза, который устраивает такую «распродажу», какие-то проблемы.
То есть у нового Ломоносова, живущего где-то в глухой провинции и весьма небогатой семье, нет шансов попасть к вам?
У нового Ломоносова (если бюджетное место уже занял Лейбниц, Эйнштейн или Ньютон) есть возможность взять образовательный кредит. Пожалуйста, 7,5 процента годовых, возвращаешь в течение 10 лет после обучения. Если он не догадался так сделать, то он не Ломоносов.
А еще ему придется пройти через «чистилище» ЕГЭ…
Да, действительно, несчастный… Но для паренька из Холмогор ЕГЭ — это единственный шанс попасть в хороший вуз. 10-15 лет назад он точно бы не поступил, а теперь может.
Вы никогда не задумывались, кто не любит ЕГЭ? Москвичи и питерцы. Представьте себе московскую семью с доходом 150-200 тысяч. Дети имели возможность поступить в один из лучших российских вузов, потому что родители могли оплатить репетиторов из этого вуза, а ребенок посещал платные курсы. А Ломоносов не мог, он и не претендовал на это место. А теперь выясняется, что москвичам придется платить за весь срок обучения, если бюджетное место уже занял более сильный ребенок из Тамбова или Холмогор.
Другое дело, что есть претензии к содержанию и составу ЕГЭ. По нашим наблюдениям, студент, который добровольно сдавал ЕГЭ по истории, и студент, который не сдавал, — это два разных человека по уровню культуры. Мы жалуемся, что дети мало читают, — давайте они будут писать в виде обязательного ЕГЭ два сочинения, по литературе и по истории. Заодно будем проверять грамотность, ставить оценку по русскому языку. Мы это давно предлагали, еще в 2012 году.
Россия плохо подготовлена к работе в глобальной экономике — давайте сделаем ЕГЭ по иностранному языку обязательным.
Я за то, чтобы раз в три года менять формат ЕГЭ. Чтобы учителя учили, а не «натаскивали» на сдачу, чем занимаются, как правило, самые слабые и неуверенные из них. Зайдите в любой книжный магазин и загляните в отдел педлитературы. Половина полок занята пособиями «Как сдать ЕГЭ». Это примерно то же самое, что книги «Как легко выйти замуж». Полная профанация того внешнего контроля, который осуществляет ЕГЭ.
«Майские указы — часть контракта Путина с народом»
Повысить качество преподавания были призваны майские указы, но сейчас из-за них у регионов возникают серьезные финансовые проблемы. И многие — опять же из соображений макроэкономической стабильности — предлагают отложить исполнение майских указов.
Майские указы — это реализация выборной программы Владимира Путина. Часть его контракта с народом. Он в своих статьях писал о корневых профессионалах — учителях, врачах, ученых. Это творческие люди, они работают, потому что им интересно, но общество должно обеспечивать им достойный уровень жизни, чтобы они не чувствовали себя социально ущербными. Иначе самые способные уходят в фирмы, в чиновники, уезжают работать за границу. Мы это видели в 90-е годы, видели в начале 2000-х.
Заданный в указах уровень — 100 процентов от средней зарплаты для учителя, и 200 процентов — для врача и профессора. Нормальный по миру benchmark.
Президент поставил эту задачу. Расчетно повышение зарплат всех категорий бюджетников в рамках майских указов стоило примерно 1 процент ВВП. Это было вмешательство сверху в обязанности регионов — значит, соответствующие средства должны были быть переданы регионам из федерального бюджета. Но Минфин предложил формулу: треть дает Федерация, треть регионы, треть — учреждения, в которых повышают зарплату. А через несколько лет федеральных денег стало еще меньше — 0,17 процента. Остальное регионы должны были искать сами.
Регионы с высоким экономическим развитием справляются с этой задачей. Достаточно посмотреть на результаты столичных школ: 100 лучших из них оказались на третьем месте в мире в рейтинге Международной программы по оценке образовательных достижений учащихся (PISA), где российские школьники до этого занимали довольно скромные позиции.
Но большинство регионов — дотационные. На условиях Минфина они, конечно, мобилизовали резервы, но резервов-то мало. Возникает, как говорят экономисты, «дефект производственной функции». Зарплата учителей растет (что подтверждает и контрольное управление президента, и Счетная палата), и это хорошо. Зато школьного психолога уволили, гардеробщица на полставки, книг и мячей для физкультуры не покупают, пособия не обновляют, экскурсии сократили. Кто посмелее, пытается собрать деньги с родителей. Только есть ли они у родителей в небольшом городке с «гаражной экономикой», где единственная стабильная зарплата — у полицейского и того же учителя?
Из года в год нарастают дефициты региональных бюджетов. В прошлом году дефицит средств на обеспечение выплаты зарплаты по указам превышал 200 миллиардов рублей.
Опять все дело в «плохих» боярах?
Нет, совсем не так. Президент и премьер в 2012-2013 годах согласились с планом реализации указов, который предложил Минфин. То есть взяли ответственность на себя за это решение. И резервы в регионах и учреждениях действительно были, Антон Силуанов ничего не придумывал. Идея состояла в том, чтобы сначала заставить исполнителей на местах вскрыть заначки, пойти, например, на ликвидацию неэффективных структур, а потом добавить денег из федерального бюджета. В реальности случился 2014 год — санкции и обвал цен на нефть. Бюджет с его действующими обязательствами разом стал дефицитным.
Может быть, ради тех же майских указов имеет смысл дать регионам больше финансовой свободы?
Регионам нужна не свобода, а деньги. Мы в ЦСР предлагаем бюджетный маневр, предполагающий увеличение расходов на образование и здравоохранение, в том числе за счет повышения доходной базы регионов не менее чем на 1 триллион рублей в год. Например, через межбюджетные трансферты и частичное перераспределение средств соцстрахования на ОМС.
А подоходный налог? Эти поступления идут ведь, главным образом, в региональные бюджеты. На Гайдаровском форуме вы говорили о необходимости отказа от плоской шкалы НДФЛ. Что, впрочем, не поддерживается ни Дмитрием Медведевым, ни Алексеем Кудриным.
Думаю необходимо серьезно рассмотреть эту возможность. Мы взяли уже практически все от плоской шкалы подоходного налога. Современное состояние налоговой службы позволяет реализовать более сложные системы налогообложения, нежели плоская шкала. Зато малообеспеченные слои населения получают сигнал, что более успешные люди вносят больший вклад в «общественную копилку».
В той рыночной экономике, как она сформировалась к настоящему времени в России, есть серьезный изъян. Это ощущение несправедливости — как первичного, так и текущего распределения доходов. Это началось еще с приватизации, с того, как она была проведена.
Эффект ступенчатой шкалы даже не в пополнении бюджетов. Эффект психологический.
При этом сравнительно невысокие ставки для «богатых» позволяют обеспечить компромисс между необходимостью повышать располагаемые доходы граждан и потребностью в эффективном образовании и медицине при большом имущественном неравенстве.
«Малообеспеченные граждане получают сигнал, что более успешные люди вносят больший вклад в "общественную копилку"»
Фото: Александр Кряжев / РИА Новости
Мы рассматриваем два варианта. Первый — достаточно жесткий для населения. Он предполагает повышение базовой ставки до 15 процентов с введением прогрессии (17, 20 процентов) начиная с дохода в 75 тысяч рублей. Таким образом регионы получат дополнительно более полутриллиона рублей в год, что в большой степени решает проблемы недофинансирования их социальных обязательств.
Другой вариант — обнуление ставки для граждан с доходами ниже прожиточного минимума и прогрессивная шкала для доходов начиная с 30 тысяч рублей. Соответственно — 15, 17 и 20 процентов. Дополнительные поступления за вычетом выпадающих доходов составят 323 миллиарда рублей в год. Этого хватит на «дофинансирование» школ и обновление колледжей.
Но у нас слишком неоднородная страна. Москва, Татарстан, Воронежская область от перехода к прогрессивной шкале НДФЛ выиграют. Но, скажем, Тыва, Калмыкия, Бурятия сами по себе никогда ничего не заработают. Так что нужда в прямой поддержке большей части регионов сохраняется.