Дело в теле Что вытворял в Москве эксцентричный бельгиец

Глядя на афишу завершившейся на прошлой неделе театральной «Территории», можно сказать, что темами фестиваля стали смерть, обыденность и национальная идентичность. Среди наиболее интересных участников — один из основоположников contemporary dance Анна Тереза де Кеерсмакер со своей легендарной «Фазой» на музыку Стива Райха, грек Димитрис Папаиоанну с видеоинсталляцией «Изнанка», исследовавшей повседневность и бытовые жесты; показали спектакль эксцентричного бельгийца Яна Фабра (в прошлом сезоне театралы колесили по миру вослед его масштабному спектаклю «Гора Олимп», длившемуся сутки), а также проект компании Rimini Protokoll «Наследие. Комнаты без людей».

«Бельгийские правила»

Яна Фабра, режиссера, хореографа и художника, всегда интересовало тело — как оно выглядит, что оно может, о чем говорит. Еще его интересовала картинка — как разрозненные образы складываются в драматургию. Что такое история или высказывание в условиях современного спектакля — это еще один вопрос. Сюжета нет, есть тема: в «Бельгийских правилах» это отношение человека со своей национальностью. Фабр обманывает всех в самом начале — понятно, тема острая, популярная — конечно, современное искусство и политично, и провокационно. Ждешь высказывания — критического, возбуждающего, — какого угодно, но именно высказывания. В спектакле Фабра оно, в принципе, вычленяется, но назвать его message было бы все же ошибкой — для этого придется забыть о карнавальных трех с половиной часах и сосредоточиться лишь на финале.

Говорят о Бельгии много — иронично, пафосно, с издевкой, с экстатической силой. Фабр использует всю палитру возможных чувств, которые человек испытывает к собственной стране. Произносят все эти программные речи не люди, а… ежи и голуби. Первые — в шубах с длинными деревянными иглами, вторые — в резиновых масках с клювами. Тексты Фабра нет смысла пересказывать в отрыве от картинок и персонажей, ведь одно дело — история о том, как независимый дух бельгийцев рождался на театральных сценах и площадях, а совсем другое — тот скользкий момент, что исторический этот ликбез произносит восторженный еж, спешащий поделиться своей радостью с первыми рядами партера. Как будто бы это самая Бельгия родилась только вчера. Содержание текста меняется — сначала о том, что Бельгия — это новая Эллада, а потом уже о тщеславных потугах, о самомнении, о том, что страна эта — «комический шедевр».

Фото: belgianrules.be

Структура спектакля Фабра проста: монолог на авансцене, потом коллективный номер — ежика сметают со сцены доблестные гвардейцы-барабанщики в каких-то ярких, на грани китча костюмах. Вся сцена в разноцветных блестках, а убирать приходится грустным голубям, этим площадным санитарам.

Красивое у Фабра обращается в смешное и наоборот: стройные девушки медленно движутся из глубины, на руках — по несколько фигурок голубей. А потом материализация, и вот это уже просто люди в масках и плащах, издающие смешные звуки, наподобие птичьего воркования, окрашенного человеческой эмоцией. Фабр, собрав набор каких-то важных для Бельгии образов (наравне с голубями и ежиками — Магритт и гонщик-велосипедист, победитель международных соревнований), протаскивает их через весь большой спектакль. Но меняется интонация, меняются смыслы. Есть, например, монолог обиженного голубя, недовольного положением своих сородичей в мире людей: он рассказывает о своей семье, о славных подвигах дедушки — военного курьера, о разнообразной крови, текущей в жилах каждого голубя, и провозглашает лозунг: «Слава бастардам, слава говнюкам!»

В другой сцене голуби людям все-таки мстят — потихонечку занимают стол, где только что отмечали день рождения какого-то покойника, надевают на скелет голубиную маску и начнут пировать, брезгливо кидая крошки растерянным людям.

Наверное, Фабр поставил мистерию, несмотря на иронию. Здесь какое-то безграничное торжество фантазии, как будто бы рожденной из утверждения, что Бельгия — это плод воображения (как, возможно, и любая другая нация, говорят в одном из текстов спектакля). Все эти иногда гомерически смешные картинки со скелетами, ежами, плюшевыми котами, монологи пьяного толстяка, обливающегося пивом; все это вопреки пародийной ноте складывается в волнующую историю о связи художника с местом рождения и жизни.

Фото: belgianrules.be

У Фабра много о театре, его Бельгия — это страна фантазии, воображения, искусства, страна Магритта, дерзко утверждавшего, что трубка — это не трубка. О театре говорят ежики — о театре жестокости, о театре компромиссов, обслуживающих респектабельную буржуазию, о театре визуальном, дающем совсем другие возможности. И эта прямая связь мысли о стране, ее истории, ее настоящем с мыслью о театре поражает российскую публику, привыкшую к тому, что искусство всегда в опале, а государство так и вовсе с театром (загляните в новости) агрессивно воюет.

Актеры Фабра впечатляют отдачей: три сцены, в которых артисты в трико провозглашают те самые «бельгийские правила», которые вынесены в название, сыграны на пределе физических возможностей. Парни и девушки делают зарядку, но только с ящиками, полными бутылок пива. Скандируют: от абсурда к реальным прокламациям. Правила поначалу такие: «Запрещается называть трубку трубкой», «Запрещается иметь дома больше одного фаллоимитатора». И уже в финале после всех очищающих ироничных сцен (хотя есть и серьезное — про город Ипр, где впервые опробовали газ на Первой мировой войне) актеры, размахивая флагами, выкрикивают выстраданные утверждения: «Можно быть бельгийцем!», «Можно быть лузером!», «Можно быть мусульманином и не быть террористом!» Но и здесь пафос опрокинут в театральное хулиганство: выходят голуби, и у них свои правила и свои флажки.

Rimini Protokoll: за пределами смерти

Компания Rimini Protokoll привезла спектакль о смерти: на площадке Винзавода выстроили восемь комнат, в каждой из них — одна история. Герои спектакля (все истории подлинные) так или иначе связаны со смертью. Кто-то болен, кто-то стар и уже придумал свои похороны, кто-то решился на эвтаназию, а кто-то занимается экстремальным спортом. Спектакль трезвый, лишенный торжественности или мистики, но трогательный. Впрочем, это хрупкое чувство сопричастности, сопереживания рождается не из жалости, а, как ни абсурдно, наоборот — из восхищения.

Спектакль получился и про принятие, и про преодоление смерти, что, в конечном итоге, одно и то же. Ты заходишь в комнату и оказываешься в гостях. Слышен только голос, но хозяин как будто видит тебя — так заботливо он говорит, где можно встать или лечь, где взять тот или иной предмет. Ты слушаешь историю жизни или историю предстоящей смерти — возможно, она уже случилась: материал собирали несколько лет назад. Много говорят о памяти, просят запомнить. Женщина, всю жизнь занимавшаяся Африкой, обговаривает с партнерами детали организации своего фонда, который будет работать на деньги, оставшиеся после ее смерти. Еще молодой, но смертельно больной мужчина показывает видео, которые записал для тринадцатилетней дочери.

Здесь все истории, в конечном счете, о том, что жизнь продолжается и после смерти, в памяти близких, в делах и идеях, которые все еще работают, когда жизнь уже кончилась. Спектакль — терапевтический, он легализует табуированную тему, выводя ее из области мистических страхов в плоскость принятия: смерть как часть жизни.

«Война и мир»: Салон и подиум

Британско-немецкая компания «Гоб Сквод» показала пьесу, не самыми прозрачными нитями связанную с романом Толстого. На самом деле, эта «Война и мир» — что-то вроде кабаре, вернее, спектакль-салон. От образа салона Анны Шерер отталкивается форма: актеры приглашают к сервированному столу троих человек из зала и предлагают беседу. На столе — камера, ее иногда поворачивают, и, когда та фиксируется на одной из пар собеседников, их микрофоны начинают работать. Мы, остальные зрители, подслушиваем эти разговоры.

Фото: territoryfest.ru

В спектакле есть и много другого — игровые, пластические сценки на тему героев Толстого (например, выбирают лучшего Пьера Безухова или разыгрывают встречу Наполеона и Александра), есть показ мод, есть финальный парад, где к героям Толстого присоединяются многие-многие другие — и нынешние поп-звезды, и какие-то маскультовские персонажи, и даже Джон Сноу из «Игры престолов».

Роман Толстого распахивается в современность. Но все же производят впечатление именно эти разговоры за столом: переводчица, юрист, эвент-менеджер — три женщины из Москвы. Все они немного рассказывают о себе, а дальше актеры обсуждают с ними все, что угодно, все, что навеяно чтением романа, — культуру застольных посиделок, положение женщины, политику как камень преткновения в дружеской коммуникации. Незнакомец на сцене с его непредсказуемостью завораживает.

Может быть, в России, в Москве, это производит особенно сильное впечатление — здесь, где напряжение в дискуссии всегда велико, где от «чужого» ждешь подвоха и боишься узнать его ближе, эта свобода, этот непредвзятый интерес актеров к случайным партнерам заставляет тебя расслабиться и перестать защищаться от разнообразия, от подлинного диалога и неоднозначности.