«Жил грешно — умру смешно» Бывшие зэки вышли на свободу, но остались в изоляции

На окраине Петербурга расположился интернат для бывших заключенных, которым нет места в современном мире. Сюда приходят по своей воле, когда идти больше некуда или не к кому, и живут годами по привычному укладу — с понятиями и тюремными порядками. Он находится на окраине города — в старинном поселке Усть-Ижора с населением меньше двух тысяч человек. Здесь практически отрезанные от внешнего мира бывшие зэки по собственному желанию доживают свои дни под присмотром соцработников. Это учреждение — единственное в своем роде в России. Внутрь администрация пускает неохотно и только с разрешения комитета по социальной политике Петербурга. Авторы проекта «Словить тишину» Ярослава Тарасова и Елена Козлова поговорили с постояльцами и попытались найти хорошее в людях, которые провели за решеткой не год и не два, а десятки лет. И, похоже, у них получилось.

Форточник Евгений Афанасьев демонстрирует тюремные татуировки

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Санкт-Петербургский специнтернат — единственное заведение такого рода в России. Обычно бывшие заключенные попадают в общие дома престарелых, где к ним относятся с опаской. Зэки даже в преклонном возрасте живут по своим понятиям, что часто приводит к конфликтам и беспорядкам. В специнтернате же практически все «свои».

Сергей Елкин

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Сергей получил инвалидность в тюрьме, где его до полусмерти избили сокамерники. Начальство отправило по этапу, чтобы не нести ответственность. В интернат попал после прохождения реабилитации. Из-за несвоевременной медицинской помощи мужчина постепенно слепнет. «Детство провел в интернате, затем закончил ПТУ, — спокойно говорит Сергей. — Получил профессию маляра-штукатура четвертого разряда, но дали только третий, потому что с мастером у меня были плохие отношения. После ПТУ получил комнату от государства. Жил один. Не работал. Дошло до того, что совершил преступление. Но у меня все живы здоровы, вы не переживайте, пожалуйста! В разговоре с собутыльником случилось недопонимание. В итоге выхватил ножик и порезал его. Метил в сердце — не попал. А насчет евоной спутницы... я, наверное, перепугался, что она расскажет про мое преступление, и ей тоже причинил телесное повреждение. На самом деле у нее много порезов было. Мне дали десять лет. За обычное убийство дают только восемь, а мне так много дали, думаю, потому, что я порезал милиционеров, которые меня брали. Но все в порядке, все живы и здоровы!» В специнтернате Сергей старается больше работать. Сейчас он дворник, но надеется получить от директора должность посолиднее. «Директор считает, убирать — это не мой уровень», — добавляет Елкин.

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

«Вы хотите побольше трэша снять и заработать на этом? Вы вообще понимаете, куда пришли? У нас тут о бывшего директора бычки тушили, я не могу отвечать за вашу безопасность». Директор учреждения Эдуард Григоренко потрясает полусжатым кулаком с двумя забинтованными пальцами. Из-за его спины на нас строго смотрят многочисленные портреты, среди которых быстрый взгляд различает Путина, Сталина, Берию и еще несколько смутно знакомых диктаторов и полководцев. Постояльцев он держит в ежовых рукавицах и, по утверждению интернатовцев, установил здесь тоталитарный антиалкогольный режим. Про Эдуарда Григорьевича в интернате говорят по-разному. Кто-то из постояльцев утверждает, что он бывший афганец, контуженный вертолетной вертушкой. Кто-то уверен, что директор за каждого подопечного горой стоит, ругает, конечно, но справедливо. Кто-то жалуется, что больше нет никаких выездов в музеи, как при бывшем директоре. И собственный транспорт Специнтерната куда-то пропал, а в гараже появились неизвестные дорогие машины. Вдруг директор смягчается: – Ладно, делайте, что хотите, только меня не трогайте. Я вас передам соцработникам.

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Развлечений как таковых нет — только телевизор, домино, шашки, шахматы. Азартные игры вроде карт запрещены, но некоторые играют — на сигареты или варенье. При прежнем директоре интернатовцев возили на экскурсии. Сейчас нет ни музеев, ни собственного транспорта. Все дни проходят однообразно: завтрак, обед, ужин.

Одеяло одного из постояльцев специнтерната

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Вячеслав Андреев по кличке Сява

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

«Земляк, а земляк, сигареточку дай, пожалуйста», — рука Сявы трясется, слова выходят нечеткими, закуривает. Слава Андреев по кличке Сява больше 35 лет отсидел в тюрьме. «Самый большой срок — за разбой с подельницей, — вспоминает он. — 10 лет дали. Статья 146, ну — гоп-стоп, и ваши не пляшут. Вооруженный грабеж. Три статьи. Раз восемь был в тюрьме. Освобождался — ехал к жене. А потом жена умерла, ехать было уже не к кому. Вот и возвращался в тюрьму».

Столовая специнтерната

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Обед. Все собрались в двухкомнатной столовой. Нажимаю на кнопку спуска на фотоаппарате — щелкает затвор. Все оборачиваются на нас. — Кто разрешал снимать? — мужчина встает из-за стола. — Я ничего не подписывал, что это вообще такое! Уровень возмущений мгновенно разгоняется с нуля до громкости, которая заставляет соцработников прибежать со второго этажа. Девушки успокаивают постояльцев. Во второй комнате никто не против съемки. Улыбаются, позируют.

Интерьер комнаты Валерия Веселова

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Валерий Веселов курит прямо в комнате и вообще ведет себя так, словно ничего на свете не боится. Он отсидел 45 лет, был на зоне десять раз — за убийства, разбои и кражи. Раньше Веселов жил в центре реабилитации заключенных на Будапештской улице в Петербурге. Он говорит, что по сравнению с прежним местом интернат — это «ужатник» (место, где собираются и живут зэки, согласившиеся сотрудничать с администрацией).

Виктор Журавель Журавлев помогает Дмитрию Охоте добраться до ближайшего магазина

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

За проживание и питание в учреждении вычитают из пенсии. В итоге на руках остается чуть больше пяти тысяч. Эти деньги порой пропивают за несколько дней. «А я не просто инвалид первой группы, но и пострадавший от Чернобыльской АЭС, — говорит Виктор. — Я там в колонии недалеко 11 лет провел. Лагерь накрыло при аварии радиоактивным облаком, но нас, конечно, никуда не перевели, хоть и доза была превышена во много раз. Нас постоянно исследовали, до 1991 года все было нормально, а потом начались перепады со зрением. Сейчас практически не вижу». Виктор понижает голос: —Ваше мнение обо мне изменится. Я троих человек убил, — наблюдает за реакцией. — И нет, не жалею. Вот как-то вернулся после срока в Кронштадт — ни прописки, ни жилья, ничего. Помог старый знакомый — на работу хорошую устроил. Деньги появились. Я квартиру снял. Одной ночью просыпаюсь — понимаю, что хозяин этой квартиры с его другом пришли ограбить меня. Друг-то убежал, а хозяин остался. Я думал, он без сознания, а оказалось — умер. Так вот я последний срок получил. А до этого любовника своей женщины убил — застал их вдвоем в постели.

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Постояльцы специнтерната обычно проживают по три-четыре человека. Помещения напоминают комнаты в студенческих общежитиях. На старых обоях видны темные длинные следы от воды. Вдоль стен стоят советские кровати, обшарпанный холодильник.

Алексей Пузырев по кличке Пузырь

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Алексей Пузырев получил инвалидность после взрыва бытового газа в доме. Деньги зарабатывал, воруя цветной металл с завода. Вывозил его локомотивами, в итоге сел на 2,5 года. Вскоре после освобождения запил, пропивал всю пенсию и хотел продать квартиру. По совету сестры переехал в специнтернат, где живет уже больше десяти лет. Домой не возвращается из-за алкоголизма. «Уже дважды кодировался, — говорит он. — Первый раз выдержал три с половиной месяца, второй раз меня заставили кодироваться насильно, поэтому назло врачам я стал пить сразу после операции. Не хочу бросать пить. Когда бросал — мне сразу становилось скучно».

Личные вещи соседа Виктора Журавлева и Сергея Венедиктова

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Новые люди в интернат попадают нечасто — если только место освободится, когда кто-то умрет.

Тюремные татуировки на ногах Сергея Веника Венедиктова

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

В тюрьме, чтобы получить чернила для татуировки, вываривают подошвы от сапог. Тату-машинку раньше делали из бритвенной машинки «Спутник», специально заточенной струны и стержня от авторучки. Чернила разводились мочой и забивались под кожу. «"Жил грешно — умру смешно". Это значит, что смерть у меня веселая будет, ведь жариться буду в аду, а значит, смеяться. На руке у меня белый медведь за солнышком прячется и греется. В другом месте написано: "Не спешите на работу, а спешите в ресторан". На левом плече у меня портрет одноклассницы, наколол еще когда был малолеткой, Оля Косолапова ее звали. Еще одна татуировка — "Умру, но газ не сброшу". Я всю свою сознательную жизнь был за рулем, даже на зоне водителем работал», — рассказывает Венедиктов.

Сергей Венедиктов в своей комнате

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Сергей попал в специнтернат 11 лет назад после двух инсультов. У него семь судимостей, все его сроки вкратце можно охарактеризовать словосочетанием «украл — выпил — в тюрьму».

Сергей Венедиктов

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Раньше Веник много пил, но потом решил остановиться и уже три года живет без спиртного. В интернате особо ни с кем не общается, кроме Журавля и бывшей медсестры, к которой иногда ходит в гости. «В жизни я все повидал, мне уже ничего не хочется, разве что спокойствия, но если бы мне предложили что-то изменить по молодости, я бы все оставил так же», — заверяет он.

Самокрутки соседа Алексея Пузырева по комнате

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

На территории интерната пить и курить нельзя. Если придешь сильно пьяным — не пустят. «Ну то есть если вернешься в нормальном состоянии, можно под лестницей отоспаться, а если раком приползешь — не пустят», — поясняет один из постояльцев.

Евгений Афанасьев

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Впрочем, иногда поддатые интернатовцы все же проскальзывают внутрь и отсыпаются под лестницей или проносят бутылку в комнату и пьют там.

Остановка в поселке Усть-Ижора, недалеко от специнтерната

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Поселок Усть-Ижора, в котором находится интернат, — историческое место. Здесь на реке Ижора армия Александра Невского билась со шведами. В честь победы в XVIII веке построили церковь Александра Невского, куда сегодня возят туристов.

Любимая собака Виктора Журавлева по кличке Волчара

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Недавно Волчара родила пятерых щенков. Веник и Журавель поселили собачью семью в покосившийся деревянный домик, который стоит за интернатом на территории соседнего сгоревшего дома. Сюда друзья приходят несколько раз в день, чтобы напоить Волчару и ее детей молоком, накормить хлебом и сосисками. Щенков мужчины планируют раздать в хорошие руки. — Волчара — наша любимая собака. Муха вот отвратительная, характер испортился за полгода. Летом только к обеду и приходит, остальное время — пойди найди, — поясняет Дмитрий. — Ща вот в интернат заедем — и на работу. Работа — это у нас пароль такой. Не скажу же я «пойдем милостыню на бухло просить», — говорит Дмитрий Охота.

Сосед Сергея Елкина по комнате

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Выходя за ворота интерната, некоторые бывшие заключенные идут на «работу» — просить милостыню к магазину или церкви. «Тут у нас паролей вообще много. Например, "шуры-муры-пассатижи" — это когда ты с кем-то поговорить отдельно хочешь. Пойти в церковь равно работать. Приходишь туда, баночку ставишь, шлангом прикидываешься — ну, кто больной, кто нет. Прихожане и туристы инвалидам нормально подают», — говорит Дмитрий Охота. Деньги тратят на алкоголь и сигареты. Бывает, продавщица видит, что денег нет, и прогоняет.

Здание специнтерната

Фото: Ярослава Тарасова, Елена Козлова

Трехэтажное желтое здание Санкт-Петербургского специнтерната должно было стать гостиницей для туристов, а не приютом для инвалидов и пенсионеров, освобожденных из мест лишения свободы. В учреждении живут десятки человек, но со стороны кажется, что жизни здесь нет: пустой двор за острым забором из чугунных кольев, слепые окна и тишина.